[skazochnay]

Антон Мусулин

Символизм волшебной сказки

Символизм, структура и функция сказки — феномен достаточно сложный.

Его исследование предполагает широту взглядов и способность не

ограничиваться в своем подходе тем или иным определением, сводящим

сказку к вымышленной истории или фантазии, способной заворожить

детей, но не взрослых, которые умеют отличать реальное от

нереального, правду от вымысла, возможное от невозможного или

сверхъестественного.

Сказка — это мир волшебства, мир чудесного, мир, в котором нет

ничего невозможного и, тем не менее, все происходит по определенным

правилам. Несмотря на многообразие героев и событий, встречающееся в

фольклоре различных народов, в сказке имеются функциональные и

символические элементы, благодаря которым можно утверждать, что

сказка — это не плод фантазии, она имеет определенные задачи,

выходящие за рамки простого развлечения детей. Сказка может

перенести нас в другой мир — мир детства, она способна снять нашу

маску взрослого превосходства, не позволяющую ощутить волшебство

существования как такового, ведущее к другому волшебству — к

волшебству познания мира внешнего и мира внутреннего, Вселенной и

человека, к волшебству, требующему от нас отваги.

Пространство сказки — это пространство символов, знамений другой

реальности. Этим сказка подобна мифу. Сказочное пространство, как и

мифическое, представляет собой метапространство, внутреннее

пространство роста и становления. Символически оно не менее

реально, чем другая, объективная сторона жизни. И хотя в реальном

мире Кощея Бессмертного не существует, он реален как символ

препятствий, связанных с идеей роста. Каждый раз, когда мы

сталкиваемся с подобными препятствиями, мы встречаемся с Кощеем в

одной из его ипостасей.

Посредством символов в сказках, мифах и сновидениях нашему взору

открывается трансцендентальная реальность. Невидимое через

посредников становится видимым, и в связи с этим важно вспомнить,

что символы — только знамения, предвестники и носители опыта

подлинной духовной реальности, сами они этой реальностью не

являются. Функции сказки не ограничиваются только воспитанием, она —

первый мост к сакральному.

Десакрализация

Жизнь — это чудо, и она не перестает быть им, когда мы выходим из

детства. Наша основная проблема заключается в том, что мы привыкаем

к жизни и она становится для нас слишком обыкновенной.

Лишившись сказки, легенды и мифа, человек утратил ощущение

священного и символического и потребность проникнуть за пределы

обычной мирской реальности.

Сказка является зовом в зрелость, легенда — воспоминанием о великом

прошлом народов и отдельных людей, а миф — это воспоминание о Небе,

о начале мира и его творцах, о подвигах солнечных героев. Каждая из

этих структур архетипальна, каждая несет внутри себя определенные

идеи, вопросы и ответы, каждая открывает дверь в пространство

героев-прототипов и задач иного порядка по возрастающей шкале и

каждая, являясь носителем идеалов, вдохновляет на подвиги.

Вследствие десакрализации мы лишились способности не только видеть

великое, но и подражать великому. Наше существование утратило нечто

присущее сказке — поиск. Нет такой волшебной сказки, в которой герой

не отправлялся бы на поиски.

Это может показаться странным, но между современной сказкой и

сказкой, которую мы унаследовали из древности, существует огромная

разница, хотя на первый взгляд они имеют много общего. Современная

сказка является продуктом фантазии ее автора, который наделяет

объекты и героев своего произведения сверхъестественными

характеристиками и выстраивает его события так, что они приводят к

счастливому концу, сквозь который проглядывает нравоучение. Но,

стремясь приблизить к ребенку наш мир и нашу эпоху и одновременно

защитить его от «вымышленного» в древние времена — от эльфов,

драконов, гномов, могучих богатырей и царей былого, — современная

сказка, в конечном итоге, лишает ребенка возможности встретиться с

подлинным волшебством сказки — со схемой инициации, или перехода,

из детства в зрелость и с архетипами-символами, сопровождающими этот

переход.

Традиция

Сказка принадлежит устной традиции, передававшейся из поколения в

поколение. Поэтому трудно определить, когда возникли сказка и миф, а

еще труднее говорить о возможных изменениях, которым они

подвергались в течение истории. Тем не менее, можно смело

утверждать, что основные элементы и функции сказки и мифа остаются

неизменными. Народ обладает удивительной способностью сохранять и

передавать элементы своей традиции без искажений (а быть может, это

свойство самой традиции). В этом смысле сказка подобна магической

формуле, которую нельзя произносить неправильно, ибо она утратит

свою мощь.

Силой традиции и постоянства обладают также детские игры. Они такие

же древние, как и сама сказка. Считалки, которыми пользуются дети в

своих играх, не изменялись многие поколения; поскольку и у детей

существует традиция, старшие «инициируют» младших в то, что знают

сами.

Родители, со своей стороны, передают детям сказки, которые сами

слушали в детстве, и так происходит из поколения в поколение. Помимо

этого, мы наблюдаем в обществе способность хранить и передавать мифы

и легенды, священные сказания о том, что происходило в былые

времена, когда действовали существа более могущественные, чем

сказочные персонажи.

Но традиция — это не просто передача информации. Это искусство и

наука передачи умения действовать и умения быть, способность

воссоздавать опыт прошлого средствами настоящего, устанавливать

ориентиры как для внутреннего, так и для внешнего мира. Живая

традиция способна решать противоречия и трудности, с которыми

сталкивается человечество на уровне трех плоскостей, в которых

движется наше сознание, — индивидуальной, социальной и космической.

(Каждой плоскости соответствует одна из областей практической

философии — этика, социополитика с философией права и философия

истории.)

Иное царство

Герой волшебной сказки, хочет он того или нет, в какой-то момент

доходит до границы, отделяющей обыкновенный мир от мира иного, и

этой границей оказывается дремучий лес. «Идя куда глаза глядят» и

преодолевая расстояние, отделяющее его родной дом от места, в

котором начинаются волшебные приключения, герой должен

путешествовать «долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли».

Местонахождение дремучего леса неизвестно; он может быть как

ближайшим лесом, так и находиться где-то далеко. Подобно

философскому камню средневековых алхимиков, сказочное пространство

находится везде: «Каждый человек обладает камнем, он находится

везде, в каждой вещи... но его все презирают». Каждый, кто находит

этот камень, идет к нему собственной дорогой, которую трудно

описать, дорогой одновременно и длинной, и короткой — камень

находится везде и нигде, он где-то внутри. Так и сказочный герой,

находясь в поиске, хотя и смотрит всегда на предмет своего поиска,

приходит к нему неожиданно, в тот момент, когда он к этому полностью

готов.

Герой легко проникает в сказочное пространство, но выбирается оттуда

часто с трудом: при возвращении его преследуют. «Брось сперва

полотенце — сделается широкая-широкая река, если же Баба-яга

перейдет через реку и станет догонять тебя... брось гребешок —

сделается дремучий-дремучий лес — сквозь него она уже не

проберется».

Дремучий лес, широкая река, синее море и горы отделяют один мир от

другого. Они — бездна, которую может преодолеть только герой, а

жители темного мира — нет; мир духов и духовный мир соприкасаются с

миром обыкновенным, но не смешиваются с ним. Согласно поверьям

любого народа, мир предков находится рядом с нами, но одновременно

он бесконечно далек. То же самое можно сказать о мире богов и мире

духовных трансформаций.

В дремучем лесу стоит избушка Бабы-яги, в которой герой может либо

потерять жизнь, либо получить описание дальнейшей дороги, нужные

советы и помощь — то, без чего ему невозможно добраться до сердца

Тридесятого царства. Все, что происходит во дворе и в избушке

Бабы-яги, окутано тайной: «Хорошо, — говорит Баба-Яга, — что ты

спрашиваешь только о том, что видел за двором, а не во дворе». Двор

и избушка относятся к территории другого мира и, таким образом,

подпадают под табу.

Как мы уже сказали, другой мир является не только потусторонним

миром, но и священной территорией, где осуществляется обряд

инициации (племя Вираджуры, например, называет его «обрядом лесной

чащи»). О том, что происходило на священной территории, неофиты не

имели права рассказывать непосвященным.

В сказке Баба-яга исполняет роль либо наставника и помощника, либо

похитителя и антигероя, который стремится убить героя. Иными

словами, иногда ей отведена роль, которую обычно исполняют Кощей

Бессмертный, Змей и другие маски церемонии посвящения. Как бы то ни

было, иное царство полностью воссоздает то, что было в начале

времени: первый столб, первый холм, изначальный остров —

изна­чальный мир, окруженный хаосом, внутри которого впервые был

осуществлен и учрежден обряд посвящения. В инициации роль

учредителей исполняют маски-предки в лице волхвов и знахарей. В

Элевсинских мистериях основные роли отводились Деметре, Гермесу,

Селене, Гелиосу и другим божествам, принимавшим участие в

изначальной драме.

Несмотря на отличия, существующие между священными легендами

различных народов, инициация, повторяющая в форме обряда священную

легенду, всегда включает в себя нисхождение героя в потусторонний

мир, его страдания и воскресение, которому предшествует сражение с

владыкой смерти, с мифическим чудовищем, проглатывание героя змеем,

рыбой или другим существом, олицетворяющим хаос и состояние мира до

появления Вселенной. Герой должен умереть, проходя через огонь и

сгорая в нем, ибо огонь сжигает все тленное, все старое, делает душу

сухой и легкой, снимая с нее все, что не имеет изначальную,

божественную природу.

В сказках Баба-яга исполняет ту роль, которую в случае шаманской

инициации играет Мать Хищная Птица, забирающая и уносящая в

преисподнюю душу шамана, чтобы она там созрела, а в мистериях —

Богиня-мать, хранительница и владычица земли и подземного мира,

какими являются и Исида, и Деметра.

Другими важными персонажами Тридесятого царства являются Кощей

Бессмертный и Дракон, которые, по всей вероятности, являются

ипостасями одной и той же роли-функции внутри сказочного

пространства. В сражении с главным героем сказки и тот, и другой

персонаж погибают. Этот сюжет может выражать идею передачи «тайного

знания», в которое иерофант посвящает неофита, и, с другой стороны,

победу над смертью, которую олицетворяют оба персонажа.

Согласно традиции, ни ведьма, ни знахарь не могут покинуть этот мир,

пока не найдут себе преемников; два верховных жреца не могут

существовать одновременно, и старший после передачи «тайного слова»

своему ученику покидает этот мир, как это происходит с Моисеем при

посвящении его брата Аарона в сан верховного жреца. В Китае говорят,

что тот, кто убивает дракона, сам превращается в дракона. В

греческой мифологии герой, сразившийся с чудовищем, приобретает

некоторые его атрибуты и способности. Так, Аполлон убивает змея

Пифона, но сам становится вещуном и владыкой пифийского искусства и

храма Пифона — Дельф; богиня Афина на своем щите несет голову Медузы

Горгоны и обладает способностью превращать в камень тех, кто

посягает, не имея на то права, на божественную мудрость, которую

Афина олицетворяет; Георгий Победоносец освобождает из плена девицу

— символ чистоты — и сам становится ее покровителем.

Змей охраняет центр потустороннего царства, и его владения окружает

огненная река, переход через которую может означать прохождение

через последние испытания, включающие в себя поглощение неофита

мифическим животным и его извержение уже в новом качестве. Змей

рождает посвященного, подобно тому как Левиафан рождает Иону. В

некоторых сказках Змей знает тайные слова, которые позволяют

понимать язык птиц и быть вещуном.

Слово Кощей этимологически связано со словами «кощуна» (миф),

«кощунословие» (рассказывание мифов), «кощуник» (волшебник,

сказитель преданий). Кроме того, этого сказочного персонажа можно

отождествить с владыкой «кощного», потустороннего, подземного мира,

где царят смерть и холод. Он персонифицирует темную и холодную часть

года, а девушки, которых он крадет и забирает в свои владения, —

весну. Мотив похищения, встречающийся в сказках о Марье Моревне и

Царевне-лягушке (Василисе Прекрасной), соответствует мифическим

преданиям о Персефоне, богине весны и подземного мира в греческой

традиции.

Смерть Кощея спрятана в яйце, символе возрождения и суще­ствования в

потенциальной форме всего, что может зародиться. Таким образом,

Кощей находится у истоков — его смерть равноценна появлению мира.

Подобное мы встречаем в вавилонском мифе о Тиамат, из плоти которой

Мардук создает Вселенную. Кощей умирает, но он наделен бессмертием:

после смерти он должен снова воскреснуть либо в форме зимы, которая

сменяет жизненный цикл весна-лето, либо в образе всепоглощающей ночи

Веленной. Согласно сказке, его смерть спрятана «где-то», в никому не

известном месте, на острове, окруженном океаном: «там стоит дуб, под

дубом ящик, в ящике заяц, в зайце утка, в утке яйцо, в яйце моя

смерть», на конце иглы. Тут мы встречаемся с мотивом мирового дерева

и оси мира — иглы, которые соединяют небо, землю и подземный мир

пространственно, летнее и зимнее солнцестояние — во времени. Кощея

можно отождествить не только с зимой, но и с вершиной зимы —

солнцестоянием, а Ивана-царевича — с Иваном Купалой и «макушкой

лета». Между ними идет непрекращающаяся борьба, и смерть одного

является жизнью другого.

Как бы то ни было, Тридесятое царство является областью испытаний и

трансмутаций, смерти и воскресения. Подобно шаману, солнечный герой

должен обрести новое тело и новую душу, знание имен и тайного языка,

способность перемещаться по воздуху и владеть огнем, находить тех,

кто потерялся в потустороннем мире, и возвращать их в мир живых. В

эти умения его посвящают хранители потустороннего, которые,

открываясь, показывают герою его темную и светлую стороны,

возмож­ность погло­щения силами хаоса и возможность их преодоления.

Отпра­вляясь в иное, герой на самом деле встречает себя самого, свою

тень и героическое внутри себя, и одно из этих двух начал в конце

одолевает другое.

Таким образом, во внутреннем мире повторяется то, что происходит во

внешнем — борьба между светом и тьмой, днем и ночью, летом и зимой,

жизнью и неподвижностью, которую приносит смерть.

Символизм сказки о Царевне-лягушке

Сказка о Царевне-лягушке рассказывает нам о выборе одного из

возможных образцов жизни, который совершает каждый человек, вступая

во взрослую жизнь.

При расставании с детством возникает проблема выбора пути, одного из

трех возможных модусов существования в мире. Хотя на объективном

уровне жизнь каждого имеет свои особенности и отличается от жизни

других людей, на экзистенциальном жизнь любого человека можно

отнести к одному из трех образцов, или архетипов.

Стрелы, которые пускают братья, символически представляют их

стремления, порожденные их осознанными и неосознанными

пред­ставлениями о том, что важно и ценно в жизни и ради чего стоит

жить. В Ветхом Завете деяния Божьи называются сыновьями колчана —

Божественного разума. В сказке стрелы пускаются вслепую, и это

символизирует неосознанный, инстинктивный выбор, который

опре­деляется внутренней позицией стреляющего, а невесты, выбранные

героями, представляют модели жизни, с которыми они вступают в брак.

Мы можем «жениться» на купеческой жизни, в которой во всех действиях

проглядывает идеал купли-продажи и желание утвердиться, приобретая.

Для человека, сделавшего такой выбор, «быть» значит «иметь».

Можно «жениться» на боярской жизни в поисках славы, признания со

стороны других людей. Как и в первом случае, такая жизнь обусловлена

внешними факторами. В первом случае ими являются материальные

богатства, а во втором — власть и почести.

Как видно из сказки, и та, и другая жизнь остаются в своих

первоначальных рамках: братья, женившиеся на купчихе и боярыне,

остаются в том царстве, в котором родились. Они не способны выйти

за рамки обыденного и творить чудеса. «Старшие невесты пошли

танцевать, махнули левыми руками — гостей забрызгали, махнули

правыми руками — кость царю прямо в глаз попала». Купеческая и

боярская жизни протекают без существенных перемен. Их герои остаются

одними и теми же, они движутся через жизнь, но при этом внутренне не

меняются.

В случае Василисы Прекрасной-Премудрой мы видим иную ситуацию. Хотя

она открывается в некрасивой форме, она способна творить чудеса:

«Махнула левой рукой — сделалось озеро, махнула правой — и поплыли

по воде белые лебеди...» Василиса олицетворяет жизнь мудрую и

красивую, а также поиск и «тайное» знание, которое позволяет

облагородить жизнь.

Но почему при первой встрече она открывается герою в образе лягушки?

Метафизическое и подлинное, с одной стороны, вначале воспринимается

нами лишь интуитивно. И себе, и другим трудно объяснить, в чем

ценность Мудрости, в чем ее прелесть и чем она лучше богатства и

славы. Желание более глубоко понять мир внутренний и мир внешний,

как правило, воспринимается другими с иронией и насмешкой, а сам

ищущий еще не понимает, что он на самом деле ищет и почему это

делает. Но если любовь к деньгам и славе, жизнь боярская и жизнь

купеческая кажутся чем-то нормальным, то почему более глубокие

стремления не воспринимать как являющиеся более достойными человека?

Царевна-лягушка принадлежит к Тридесятому царству, царству смерти и

воскресения. Лягушка символически связана с этими категориями.

Осенью она умирает, погружается в состояние летаргии, и весной снова

воскресает. В Индии лягушка считается певцом Матери-Земли, ее пение

предвещает возобновление жизни, а в некоторых мифах она является

опорой Вселенной. В процессе своего развития лягушка проходит через

трансформацию: из головастика, способного жить только в воде, она

становится взрослым существом, которое может двигаться и в воде, и

на суше, переходит из аморфной недифференцированной среды интуиции и

ощущений в плоскость откровений и познания. Вода — символ

неосоз­нанного, тех аспектов души, которые можно вывести изнутри

наружу, объек­тивизировать.

Василиса заколдована. Потеряв свою кожу, она улетает в царство Кощея

Бессмертного. С этого момента начинается поиск, в который герой

отправляется по своей воле, и этот поиск предполагает внутреннюю

трансмутацию, движение по вертикали, переход из одной онтологической

плоскости в другую, более высокую. Философская жизнь немыслима без

стремления завоевать внутреннее пространство, сделаться лучше,

приоб­рести власть над самим собой.

В начале пути Великое и Прекрасное открывается искателю, но не

принадлежит ему по праву. Оно находится рядом и одновременно — в

Тридесятом царстве. Мудрость можно обрести благодаря внутреннему поиску, в процессе

которого мы открываем внутри самих себя своих друзей и врагов, свои

достоинства и недостатки. Путь философии — это путь

непре­кра­щающихся трансформаций, это движение от одной смерти к

другой, от одного воскресения к следующему, каждое из которых

приносит с собой еще одно зерно мудрости, являясь шагом,

приближающим к истине.

Инициация: смерть и возрождение

Каждая инициация есть смерть и воскресение. Но воскресению в новом

качестве предшествует путешествие через потусторонний мир и

узнавание его тайн.

Умереть значит стать иным, приобрести новое сильное «тело» и новые

возможности: способность видеть, слышать и свободно перемещаться в

мире бесплотных сущностей.

Путешествие сказочного героя тоже является путешествием в

поту­сторонний мир. Об этом говорят посох, хлеб, «железные» сапоги —

те предметы, которыми снабжали умерших, провожая их в мир иной.

Баба-яга охраняет вход в царство смерти. Но неофит всегда знает

волшебную формулу, открывающую двери в иное царство, куда он

проникает по собственной воле. Нужно отметить, что после сражения с

владыкой смерти — Кощеем Бессмертным — он возвращается обратно, в

мир живых. Сказка — это не только приключение, это прежде всего

смерть и воскресение. Чтобы воскреснуть, нужно прежде умереть.

Внут­ренний рост всегда сопровождается смертью чего-то старого и

воскре­сением с новым, более возвышенным сознанием.

Сказка рассказывает о жизни и смерти. Сущностью ее действий, которые

для читателя происходят в мире живых, является инициатическая

смерть. И поскольку Тридесятое царство является царством

поту­сторонним, можно сделать вывод, что сказка, подобно многим

мифам, считает этот другой мир более важным, более подлинным, чем

мир обычного, профанного существования.

Заключение

Изучая сказку, мы можем установить ее основные характеристики,

узнать в сказочных действиях схему инициации и внутренних

психологических процессов. Мы можем согласиться с современными

психологами и, хотя бы в качестве гипотезы, принять идею

индивидуализации и самореализации, к которым стремится сознание.

Но этим не решается вопрос происхождения сказки и инициации, как и

вопрос о природе самого сознания. Согласно всем

философско-религиозным учениям древности, инициация передана

человечеству высшими Существами после его падения из рая, или утраты

осознания собственного бессмертия. Цель инициации — восстановить

утраченное. Даже современные теории, касающиеся смысла существования

человека, которые утверждают, что сознание стремится к росту и к

само­осу­ществлению, теряют всякий смысл, если отвергают идею о

бессмертии человеческой души. С принятия этой идеи начинаются и

нравственность, и достоинство, и гуманность.

Перестав верить в существование «иного», отрицая бессмертие души и

мира духовного, люди не решили встающие перед ними вопросы как

гносеологического и онтологического, так и этического характера. Это

отрицание, или, лучше сказать, вытеснение только увеличило страх

перед неизвестным, которое стало для нас еще более иррациональным.

Сфера наших интересов ограничилась чувственным миром, который стал

пределом для человеческой мысли, стремлений и опыта. Если человек —

лишь думающее животное, то это его трагедия, ибо в отличие от других

существ он знает, что должен уйти с исторической сцены, и это знание

давит на него грузом страха и жажды жизни, не позволяя смотреть на

мир глазами ребенка, для которого жизнь — и чудо, и зов.

Забыв главное, утратив идею центра и опоры, мы растекаемся в

горизонтальной плоскости. Вертикаль исчезла, а вместе с ней ушло и

чувство трансцендентности существования.

Сказка говорит о зове. Этот зов естественен, герой сказки не

сомневается, стоит ли ему идти. Он просто отправляется в сказку.

Чтобы меняться, необходима ярко выраженная, не знающая сомне­ний

потребность изменить форму своего существования в мире, способность

умирать и возрождаться, подобно героям сказки. Лишь в этом случае

жизнь — так же, как и сказка — будет наполнена оптимизмом, и все

приключения, какими бы страшными они ни казались, будут иметь

счастливый конец.