ты меня куда привела?!
Стуча ледяным посохом и загребая подшитыми валенками легкий снег, уходил старый год. На каждой мало-мальски значимой площади открывались елочные базары, воздух искрился и сиял от блеска мишуры и хрупких новогодних украшений, доставаемых с дальних антресолей под шорох подарочной бумаги.
В конце самой длинной улицы городка стоял небольшой четырехквартирный дом. Он тоже готовился к новому году. Конечно, уже прошла пора, когда этого праздника он ждал с нетерпением, распахивая двери в ожидании гостей и приветливо мигая лампочкой на общей лестнице. Сейчас ощущение праздника наполняло старый дом спокойствием и умиротворением, это было время подведения итогов, а он всегда умел находить хорошее в прожитых днях. Может быть, поэтому и сохранился дом лучше своих соседей: с потолка реже сыпалась штукатурка, ступени скрипели не надсадно-старчески, а скорее мелодично, и даже ласточки чаще селились под старой крышей.
читать дальшеЗа столько лет дом сменил больше десятка жильцов, и о каждом из них мог сказать только хорошее. Везло ему на обитателей, что и говорить. В соседних домах многие квартиры пустовали годами, окна их со временем пылились, а зимой покрывались толстой ледяной коркой, и, в конце концов, такой дом терял способность видеть. Стоял он, одиноко нахохлившись под деревянной крышей, и лишь время от времени напоминал о своем существовании протяжным гулом в печной трубе, отвалившимся карнизом или прогнившей ступенькой. Но внутри дома еще билось горячее сердце, от тоски и обиды с каждым днем пылая все сильнее. Ни к чему хорошему, как правило, это не приводило. А после в случившемся пожаре люди винили выпавший уголек и засорившиеся дымоходы. Но нашему дому это не грозило: сердце его билось равномерно, а свет был теплым и манящим, как отблеск маяка на гостеприимном берегу.
Сегодня дом ощущал необычный прилив сил. Свои подарки к Новому году он получил чуть раньше, чем обычно: перед крыльцом красовался снеговик, сжимавший в правой руке вместо традиционной метлы пушистую еловую ветку, мороз нарисовал на стеклах волшебные страны и дремучие леса, а общий коридор дышал ароматом мандаринов, висевших оранжевыми бусами на коридорном окне. Теперь наступала его очередь дарить подарки, и дом был этому рад, так как дарить иной раз бывает приятнее, чем получать. Тем более он был уверен, что его жильцам сюрпризы придутся по нраву.
В угловой комнате у окна сидел маленький мальчик. Он старательно рисовал что-то на замерзшем стекле, но кончики пальцев быстро замерзали, отчего линии становились все бледнее и бледнее. Тогда мальчик дышал на них и на стекло, а через несколько секунд снова принимался что-то чертить. Снаружи было трудно различить нарисованное, но дом видел в изображении самого себя: входная дверь приветливо распахнута, из печной трубы причудливыми завитками тянется дым – а по дорожке к дому идут трое: сам мальчик, держащий за руки мужчину и женщину. В женщине дом скорее почувствовал, чем узнал, мать мальчика, Наталью, мужчина же был ему незнаком. Дом эту семью знал еще не очень хорошо, они поселились в квартире номер три чуть менее года назад, приехав откуда-то с севера, но чувствовал, что люди они хорошие. Именно Митька (так звали мальчика) слепил снеговика, красовавшегося сейчас в зеленом жестяном ведерке с бабочками. А Наталья подкармливала приблудную кошку Машку, поселившуюся в коридоре, и навещала старушку из первой квартиры. Вот только оба, и мать, и мальчик, часто грустили и о чем-то шептались по ночам, спрятавшись под теплым одеялом. После таких бесед Наталья вставала с заплаканными глазами, а Митька весь вечер просиживал у окна.
Спустя три дня, вечером, перед окнами дома, выходящими на Лесную улицу, стоял мужчина. Он почему-то пристально вглядывался в Митькин рисунок, хотя дом знал, что разглядеть сюжет на нем было уже едва ли возможно. Вчера была оттепель, и морозные узоры практически сошли со стекол, а вместе с ними и Митькины художества. Мужчина стоял в тени, за кругом света, отбрасываемым единственным фонарем в конце улицы. За свою долгую жизнь дом хорошо научился читать лица людей, не только собственных жильцов, но и вообще всех. Это было похоже на разгадывание шарады, только вот отгадки иногда открывались совсем неожиданные. Вот и сейчас в лице мужчины дом видел одиночество и надежду на прощение, но все перекрывала нерешительность.
В первую ночь мужчина таки не решился войти, и дом думал, что все его старания напрасны: мужчину не привлекла ни приветливо расчищенная дорожка перед крыльцом, ни ободряюще подмигивающее окно чердака… Мужчина лишь напряженно следил за силуэтами, время от времени мелькавшими в окнах третьей квартиры. Оставалась последняя надежда: вечером, когда Митька по обычаю последних дней уселся возле окна, во вновь замерзшем за день стекле появилось чистое оттаявшее оконце, размером как раз с Митькино лицо. Мальчик немедленно приник к нему и теперь смотрел то на дорожку, ведущую к крыльцу, то на большую автостраду, мелькавшую очередями автомобильных огней за две улицы от дома, то на фонарь, в свете которого печально танцевали снежинки.
Внезапный порыв ветра качнул фонарную лампочку и круг света сместился влево, всего на мгновенье выхватив из темноты мужскую фигуру. Но Митьке хватило и этого. Через несколько секунд он уже бежал по засыпанной площадке под окном напрямик к фонарю, немного неловко перебирая валенками, надетыми на босую ногу, застегивая на бегу куртку и таща по снегу варежку на резинке. Вслед за ним на крыльцо выскочила Наталья с криком: «Митя, ты куда? Что случилось?», - и застыла на крыльце, видя как мужчина крепко обнял ребенка, а сын, задрав голову, счастливыми глазами смотрит на отца. Потом мужчина посмотрел на Наталью со страхом, что та оборвет встречу резкими, обидными, но такими справедливыми словами. Но женщина лишь устало приклонилась к дверному косяку и смотрела на него, а потом кивнула, приглашая зайти внутрь. На следующий день с утра подъездная дорожка пестрела тремя парами следов: маленькие Митькины ножки в окружении больших мужских и изящных женских, обещавших ему, что он никогда больше не будет чувствовать себя одиноким.
Анна Васильевна вытерла сухой тряпкой подоконник и проверила землю в глиняном горшке с алоэ. Можно не поливать. Из всего, что было у нее, сейчас только и осталось, что заботиться о колючем растении, никогда не выказывавшем благодарности. Муж умер, вот уже десять лет как, а от дочери вести приходили редко. Уже двенадцать лет та жила за три тысячи километров от родного дома. Впрочем, у нее уже там, в другом городе, родной дом. И растет в этом другом городе у Анны Васильевны внучка, этой осенью вот в первый класс пошла, а бабушку видела только на фотографиях. Последний раз Таня приезжала домой по печальному поводу, а вот по радостному так и не собралась. Сначала Анна Васильевна очень ждала и обижалась на дочерины отговорки, мол, некогда, а сейчас понимала, что жизнь у молодых трудная, вертятся на двух работах и дочь, и зять, чтоб за квартиру рассчитаться и Иришку поднять. Анна Васильевна и рада бы помочь, да на ее пенсию особо не разбежишься. Но все равно к каждому празднику посылает она в город дочери посылки, чаще всего там теплые вещи: носочки, варежки – и домашние заготовки. А Таня пишет редко. Звонит вот раз в месяц, и на том спасибо.
В красном углу висит у Анны Васильевны фотография – Таня, Николай (зять, значит) и Иришка за столом пьют чай с бабушкиным вареньем (написано на обороте снимка). Так тепло становилось ей, когда глядела она на эту фотографию, что слезы подступали к глазам. Скучала она по ним. А пока за неимением лучшего оставались Анне Васильевне для заботы бессловесный столетник да коридорная Машка, иногда остававшаяся у нее на ночь.
Дом грустно скрипнул деревянной дверью, обитой изнутри клеенкой, что вела из общего коридора в квартиру номер один. Он-то помнил Анну Васильевну молодой женщиной и мужа ее, Ивана Дмитриевича, тоже помнил. Они так радовались отдельной квартире, полученной ими от металлургического завода! С их приездом дом переживал вторую молодость: на кухонном окне появились пестрые ситцевые занавески, в палисадничке возле крыльца – ромашки, а во дворе деревянный столик и скамейки, за которыми теплыми летними вечерами собирались все жильцы. Из распахнутого окна пели про снег, который кружится и летает, а во дворе белыми хлопьями парил тополиный пух. Помнил дом и маленькую Таню, игравшую с соседними ребятами в прятки. Чаще всего она пряталась за входной дверью, в летнее время распахнутой настежь и привязанной к стене коричневым шнурком, так что между дверью и стеной образовывалась небольшая ниша, снаружи надежно скрытая от взглядов выступающей вперед верандой. Дом никому не выдавал этого ее убежища, потом здесь же прятался Санька, сейчас вот – Митька, а до нее Света, Толя и Ростик. Дом знал, что и Таня тоже это помнила.
За три тысячи километров в большом городе стояла ночь. Впрочем, на улице было светло от сотен фонарей. Женщина прижималась горячим лбом к холодному стеклу и смотрела на широкий проспект, куда выходили окна их квартиры. Сегодня ей снова приснился их старый дом: деревянные стойки с натянутыми бельевыми веревками, на которых полощутся на ветру простыни, она с портфелем в руке кружится в центре двора на одной ножке, запрокинув голову и глядя в серое преддождевое небо. Дождь уже начинает капать, и она языком ловит его капельки, ожидая, что вот-вот из форточки послышится мамин голос: «Таня, ты что простыть хочешь? А ну быстро домой!» Этот сон снился ей уже третью неделю. Несколько дней назад она рассказала о нем Коле, а вчера он, придя с работы, выложил на стол три билета со словами: «Поехали, иначе ты никогда не соберешься». В эти новогодние праздники она будет дома. Господи, как же хорошо!
В четвертой квартире, вход в которую располагался на площадке, куда вела небольшая деревянная лестница с резными перилами, жил молодой парень. Вообще, жить в такой особенной квартире должен был особенный человек. Особенной квартира была не только из-за своего расположения, походившего на расположение капитанской каюты на корабле, куда, чтобы в нее попасть, тоже нужно было преодолеть несколько ступенек. И не потому, что стена напротив окна была сплошь увешана картинками на морскую тему. И не потому, что в старинном шкафу, притулившемся возле печки, стояла модель настоящего парусного корабля, паруса которого чуть потемнели от времени. Нет, все это было вполне объяснимо.
Прежним жильцом четвертой квартиры был бывший моряк, называемый соседями Капитаном (хотя достоверно было известно, что он никогда им не был). Оказался он здесь по печальным обстоятельствам: дети выросли и как-то сами собой поделили родительскую квартиру, из которой Капитану досталась комната с крохотной отгороженной кухонькой в старом доме на выселках. Вместе с Капитаном в комнате и оказались морские пейзажики, парусный корабль, для сохранности запертый в шкаф, пружинная кровать, которая по ночам гудела, как ветер гудит в печной трубе (а Капитан говорил, что так гудит приближающаяся буря), и флюгер, собственноручно установленный новым жильцом на крышу дома. Только и флюгер был особенным – он никогда не определял направление ветра, упрямо уставясь на северо-восток.
Жил Капитан тихо, трубку по обычаю своих собратьев не курил, может, потому, что не был он настоящим капитаном, а от прозвища нужные привычки не появляются, а может, потому, что мешала грудная жаба, засевшая в груди, во время приступов которой пружины кровати вздыхали еще более протяжно и гулко, и звук этот доносился по общему коридору до самой входной двери. Как жил – так и умер, тихо и незаметно. Но похороны были громкие, даже с оркестром: Капитан все же занимал некогда весьма высокий пост. Дети его даже попрощаться с отцом в последний раз не пришли, хотя Анна Васильевна утверждала, что стоял в отдалении от процессии какой-то мужчина, очень уж похожий на Капитана, стоял и держал за руку мальчика лет десяти, но подойти ни тот, ни другой так и не решились.
С тех пор комната стояла пустая, оставшиеся жильцы приглядывали за ней, время от времени стирая пыль со старого шкафа да подметая вытершиеся от времени половицы. Только флюгер с крыши исчез вместе с Капитаном. Мистически настроенные соседи видели в этом некую связь, а Анна Васильевна в пропаже флюгера винила местного старателя Гришку, который тащил цветной металл отовсюду, вне зависимости от того плохо или хорошо тот лежал. А квартира эта, номер четыре, была все же особенной. Правда, об этом никто, кроме самого дома, не догадывался.
Через несколько лет после смерти Капитана, буквально в прошлом году, поселили в эту комнату молодого парня. Комната осталась государственной, и вот теперь досталась бывшему детдомовцу Пашке. Рад он ей был несказанно – отдельная жилплощадь, ну и пусть, что удобства в коридоре, зато под ногами никто не мешается. С соседями Пашка быстро нашел общий язык: Анна Васильевна по доброте душевной все пыталась его подкармливать, с Митькой они вместе мастерили бумажные кораблики, когда Наталья задерживалась на работе, и только Елена из второй квартиры при встрече с ним почему-то отводила в сторону глаза, и Пашка был готов поспорить на что угодно, что в глазах этих жила затаенная боль.
Работал Пашка на местном заводе грузчиком, только туда и взяли его после детдома. И была, конечно, у Пашки мечта. Ведь не случайно, нет, не случайно, поселился он именно в капитанской квартире. Пашка мечтал быть моряком. И вовсе не в погоне за длинным рублем, как многие из его благополучных сверстников, с которыми он столкнулся при поступлении в мореходку. Пашку привлекало само море, хоть он и видел его только на картинках, да в описаниях приключенческих романов, имевшихся в детдомовской библиотеке. Иногда он жалел, что опоздал родиться, насколько было бы легче в веке 18 или 19 – устройся юнгой на какой-нибудь корабль, да и плавай себе. Ему для этого даже из дома не пришлось бы сбегать. Не было у него дома.
А сейчас нужно было учиться. Да Пашка бы и рад, только где? После выпуска поехал он в ближайший город, где было мореходное училище (он еще никак не мог понять – зачем в городе, откуда до ближайшего моря никак не меньше тысячи километров, морское училище?). Так ему уже при подаче документов сказали, куда ты лезешь, морда детдомовская? И никакие хваленые льготы не помогли. Пашку тогда так взбесили слова холеного офицерика, дескать, потомок проститутки и алкаша, а туда же – о море мечтает, что он, нарушив всяческую субординацию, разбил ему нос. На что офицерик, даже не попытавшись дать сдачи, сказал, что следующая их встреча будет в колонии, куда он приедет посмотреть, как Пашка рукавицы шьет. Ему, мол, это привычно. В ту же ночь Пашка уехал домой, поняв, что его мечта о море, скорее всего, так и останется мечтой.
Он пробовал о ней забыть, но она возвращалась – то волной, плеснувшейся на стенной картине, то хлопнувшим парусом корабля в шкафу, то взметнувшимися в приветствии семафорными флажками, повешенными им для Митькиной забавы на бельевой веревке. От того и становился Пашка с каждым днем все грустней, а вчера, разгребая снег, к главному входу, вдруг сорвался с места, откинул лопату, оборвал с веревки флажки и бросил их в снег… Они весь день и лежали там, вздрагивая от ветра, пока начавшийся к вечеру снегопад не засыпал их.
А ночью Пашка никак не мог уснуть, ворочаясь на продавленной железной кровати, и пружины под ним пели гулко и протяжно, совсем как ветер в парусах. Уже под утро вышел он во двор, откопал из-под снега флажки, повесил их на прежнее место, а после, отогревая застывшие пальцы возле печки, смотрел в окно, как они трепещут, обещая добрый путь. И не знал Пашка, что через два дня найдет в почтовом ящике письмо из далекого северного города с извещением, что его запрос на поступление в Северное мореходное училище удовлетворен ввиду многих обстоятельств, но в большей степени благодаря его настойчивости и желанию учиться. Не знает Пашка, потому что не посылал он никакого запроса, наученный горьким опытом. Но дом не зря называл четвертую квартиру особенной. В ней исполнялись особенные мечты особенных людей.
Елена возвращалась с работы. По обыкновению зашла в магазин, хотя намерения покупать что-то к празднику у нее не было. И настроения праздничного тоже не было. Она даже с некоторым недоумением прислушивалась к окружающим разговорам о рецептах праздничных салатов, выборе нарядов, покупке подарков. А ведь когда-то Новый год был самым любимым ее праздником. С ним непременно приходило ощущение волшебства и того, что в новом году все будет по-новому, совсем иначе, чем в старом. Но перемен все не было, и, в конце концов, она перестала надеяться. Казалось бы, давно пора повзрослеть и осознать, что загаданные желания имеют свойство не сбываться. Вообще, откуда у нее эта вера в чудо? Ее воспитывали еще в том обществе, где каноном было утверждение, что человек – кузнец своего счастья. Стоит только захотеть, и все зависит от него. А вот не все…
Разве так многого она хочет? Почему именно ей не выпало счастье быть матерью? Ведь и жили они с мужем хорошо, ладно, и квартира, какая-никакая, но отдельная, была. Сначала думали – рано, успеется, а когда спохватились – оказалось, поздно. Это была одна из тех редких ситуаций, когда никто не виноват. Врачи лишь разводили руками и говорили про несовместимость. Скажете, есть и другие способы? Есть, но на измену она никогда бы не решилась, суррогатное материнство в их городке еще считалось дикостью (мыслимо ли – продать своего ребенка?), а ЭКО делали только в областном центре, где оно стоило бешеных денег. Они с мужем уже два года стояли в списке приемных родителей в районном Доме ребенка, но счастливая очередь все никак не хотела приближаться: находились соискатели либо более обеспеченные, либо с более весомыми связями. И надежда таяла с каждым месяцем: ей ведь уже 39, а Алексею весной стукнет 43.
С такими мыслями Елена и не заметила, как дошла до дома, и опомнилась, уже только достав из кармана пальто ключ и открывая дверь второй квартиры. Странно, но Алексея еще не было дома. Наверное, опоздал на пятичасовую электричку, успокоила себя женщина, и пошла греть суп, ожидая мужа с работы.
Алексей и в самом деле опоздал на привычную электричку и теперь приплясывал на перроне в ожидании следующей. Через десять минут прибывал сибирский экспресс с пятиминутной стоянкой в Речном, и местные торговцы уже активизировались, доставая напитки и выпечку.
- Ах, ты ж, тварь! – донеслось от одного из лотков, - Куда руки тянешь? А вот я тебе! Положь, говорю, на место пирог, вас тут шастает как собак нерезаных, я что всех кормить обязана?!
Алексей обернулся. По перрону бежала огромная баба в сером ватнике, серой же пуховой шали и валенках. Баба, несмотря на свои внушительные габариты, показывала недюжинную прыть. От нее, зигзагами как заяц, удирал мальчонка лет шести на вид, на ходу запихивая в рот краденый пирог. Баба меж тем его настигала, выдыхая клубы пара не хуже заправского паровоза. Чувствуя, что от погони ему не уйти, мальчишка испуганно озирался по сторонам в поисках убежища, и хотел уже нырнуть под готовый тронуться с места товарняк, освобождавший первый путь подходящему экспрессу. Алексей едва успел схватить его за рукав форменной железнодорожной тужурки, заменявшей мальцу зимнюю одежду.
- Эй, малый, стой! Что ж ты под колеса бросаешься?! Совсем очумел? Умереть ты и голодным мог! – со смешком сказал он.
Тетка тем временем схватила мальчика за второй рукав и теперь, чуть отдышавшись, снова верещала: «А вот я тебе сейчас!», готовясь отвесить ребенку подзатыльник. Рука у нее под стать всем размерам была что лопата, и малый от страха так вжал голову в плечи, что из воротника торчала только макушка шапки. Алексей перехватил теткину руку. Зло взглянув на нее, он достал из кармана и кинул тетке десятку: «На, не ори! Из-за пирога не обеднеешь!»
Тетка весь свой гнев немедленно обратила на мужчину:
- Защитничек выискался! Что мне теперь – каждого бездомного щенка прикармливать? Облагодетельствовал! Что ты мне десятку суешь? Он же пирог с мясом стащил! Знал, что в рот тянуть, паскуда!
Алексей молча вынул из кармана проездные пятьдесят рублей, сунул тетке в меховую рукавицу и пошел к скамейкам, видневшимся в дальнем конце перрона. В правой руке он продолжал сжимать рукав мальчишкиной тужурки. Сев на скамейку он сдвинул с его лица налезшую на глаза шапку. Мальчонка смотрел на него по-звериному настороженно.
- Ну как звать-то тебя, герой? Ты что ж это не знаешь, что воровать нельзя?
- Я… Есть очень хотелось… Дяденька, только не бейте!
Замурзанное личико сморщилось, высвободив руку, мальчонка рукавом вытер нос.
- Звать-то тебя как?
- Юлькой…
Елена уже два часа металась по дому, не зная, то ли в скорую звонить, то ли в милицию. Ночь на дворе, а Алексея еще нет, и мобильный не отвечает. Боже мой, неужели что-то случилось? Только бы жив, только бы жив, больше ей ничего не надо!
Хлопнула входная дверь. Лена выскочила в коридор:
- Леша, ты? Почему не позвонил? Я же извелась уже!
Муж, открыв входную дверь, тянул через порог кого-то за руку:
- Ну что ж ты, Юлька, заходи! Здесь тебя никто не обидит…
***
Ну вот, кажется, и все. Подарки розданы, можно со спокойной душой встречать праздник. Все-таки это был хороший год! Дом тихонько вздохнул и счастливо зазвенел всеми стеклами.
В конце самой длинной улицы городка стоял небольшой четырехквартирный дом. Он тоже готовился к новому году. Конечно, уже прошла пора, когда этого праздника он ждал с нетерпением, распахивая двери в ожидании гостей и приветливо мигая лампочкой на общей лестнице. Сейчас ощущение праздника наполняло старый дом спокойствием и умиротворением, это было время подведения итогов, а он всегда умел находить хорошее в прожитых днях. Может быть, поэтому и сохранился дом лучше своих соседей: с потолка реже сыпалась штукатурка, ступени скрипели не надсадно-старчески, а скорее мелодично, и даже ласточки чаще селились под старой крышей.
читать дальшеЗа столько лет дом сменил больше десятка жильцов, и о каждом из них мог сказать только хорошее. Везло ему на обитателей, что и говорить. В соседних домах многие квартиры пустовали годами, окна их со временем пылились, а зимой покрывались толстой ледяной коркой, и, в конце концов, такой дом терял способность видеть. Стоял он, одиноко нахохлившись под деревянной крышей, и лишь время от времени напоминал о своем существовании протяжным гулом в печной трубе, отвалившимся карнизом или прогнившей ступенькой. Но внутри дома еще билось горячее сердце, от тоски и обиды с каждым днем пылая все сильнее. Ни к чему хорошему, как правило, это не приводило. А после в случившемся пожаре люди винили выпавший уголек и засорившиеся дымоходы. Но нашему дому это не грозило: сердце его билось равномерно, а свет был теплым и манящим, как отблеск маяка на гостеприимном берегу.
Сегодня дом ощущал необычный прилив сил. Свои подарки к Новому году он получил чуть раньше, чем обычно: перед крыльцом красовался снеговик, сжимавший в правой руке вместо традиционной метлы пушистую еловую ветку, мороз нарисовал на стеклах волшебные страны и дремучие леса, а общий коридор дышал ароматом мандаринов, висевших оранжевыми бусами на коридорном окне. Теперь наступала его очередь дарить подарки, и дом был этому рад, так как дарить иной раз бывает приятнее, чем получать. Тем более он был уверен, что его жильцам сюрпризы придутся по нраву.
В угловой комнате у окна сидел маленький мальчик. Он старательно рисовал что-то на замерзшем стекле, но кончики пальцев быстро замерзали, отчего линии становились все бледнее и бледнее. Тогда мальчик дышал на них и на стекло, а через несколько секунд снова принимался что-то чертить. Снаружи было трудно различить нарисованное, но дом видел в изображении самого себя: входная дверь приветливо распахнута, из печной трубы причудливыми завитками тянется дым – а по дорожке к дому идут трое: сам мальчик, держащий за руки мужчину и женщину. В женщине дом скорее почувствовал, чем узнал, мать мальчика, Наталью, мужчина же был ему незнаком. Дом эту семью знал еще не очень хорошо, они поселились в квартире номер три чуть менее года назад, приехав откуда-то с севера, но чувствовал, что люди они хорошие. Именно Митька (так звали мальчика) слепил снеговика, красовавшегося сейчас в зеленом жестяном ведерке с бабочками. А Наталья подкармливала приблудную кошку Машку, поселившуюся в коридоре, и навещала старушку из первой квартиры. Вот только оба, и мать, и мальчик, часто грустили и о чем-то шептались по ночам, спрятавшись под теплым одеялом. После таких бесед Наталья вставала с заплаканными глазами, а Митька весь вечер просиживал у окна.
Спустя три дня, вечером, перед окнами дома, выходящими на Лесную улицу, стоял мужчина. Он почему-то пристально вглядывался в Митькин рисунок, хотя дом знал, что разглядеть сюжет на нем было уже едва ли возможно. Вчера была оттепель, и морозные узоры практически сошли со стекол, а вместе с ними и Митькины художества. Мужчина стоял в тени, за кругом света, отбрасываемым единственным фонарем в конце улицы. За свою долгую жизнь дом хорошо научился читать лица людей, не только собственных жильцов, но и вообще всех. Это было похоже на разгадывание шарады, только вот отгадки иногда открывались совсем неожиданные. Вот и сейчас в лице мужчины дом видел одиночество и надежду на прощение, но все перекрывала нерешительность.
В первую ночь мужчина таки не решился войти, и дом думал, что все его старания напрасны: мужчину не привлекла ни приветливо расчищенная дорожка перед крыльцом, ни ободряюще подмигивающее окно чердака… Мужчина лишь напряженно следил за силуэтами, время от времени мелькавшими в окнах третьей квартиры. Оставалась последняя надежда: вечером, когда Митька по обычаю последних дней уселся возле окна, во вновь замерзшем за день стекле появилось чистое оттаявшее оконце, размером как раз с Митькино лицо. Мальчик немедленно приник к нему и теперь смотрел то на дорожку, ведущую к крыльцу, то на большую автостраду, мелькавшую очередями автомобильных огней за две улицы от дома, то на фонарь, в свете которого печально танцевали снежинки.
Внезапный порыв ветра качнул фонарную лампочку и круг света сместился влево, всего на мгновенье выхватив из темноты мужскую фигуру. Но Митьке хватило и этого. Через несколько секунд он уже бежал по засыпанной площадке под окном напрямик к фонарю, немного неловко перебирая валенками, надетыми на босую ногу, застегивая на бегу куртку и таща по снегу варежку на резинке. Вслед за ним на крыльцо выскочила Наталья с криком: «Митя, ты куда? Что случилось?», - и застыла на крыльце, видя как мужчина крепко обнял ребенка, а сын, задрав голову, счастливыми глазами смотрит на отца. Потом мужчина посмотрел на Наталью со страхом, что та оборвет встречу резкими, обидными, но такими справедливыми словами. Но женщина лишь устало приклонилась к дверному косяку и смотрела на него, а потом кивнула, приглашая зайти внутрь. На следующий день с утра подъездная дорожка пестрела тремя парами следов: маленькие Митькины ножки в окружении больших мужских и изящных женских, обещавших ему, что он никогда больше не будет чувствовать себя одиноким.
Анна Васильевна вытерла сухой тряпкой подоконник и проверила землю в глиняном горшке с алоэ. Можно не поливать. Из всего, что было у нее, сейчас только и осталось, что заботиться о колючем растении, никогда не выказывавшем благодарности. Муж умер, вот уже десять лет как, а от дочери вести приходили редко. Уже двенадцать лет та жила за три тысячи километров от родного дома. Впрочем, у нее уже там, в другом городе, родной дом. И растет в этом другом городе у Анны Васильевны внучка, этой осенью вот в первый класс пошла, а бабушку видела только на фотографиях. Последний раз Таня приезжала домой по печальному поводу, а вот по радостному так и не собралась. Сначала Анна Васильевна очень ждала и обижалась на дочерины отговорки, мол, некогда, а сейчас понимала, что жизнь у молодых трудная, вертятся на двух работах и дочь, и зять, чтоб за квартиру рассчитаться и Иришку поднять. Анна Васильевна и рада бы помочь, да на ее пенсию особо не разбежишься. Но все равно к каждому празднику посылает она в город дочери посылки, чаще всего там теплые вещи: носочки, варежки – и домашние заготовки. А Таня пишет редко. Звонит вот раз в месяц, и на том спасибо.
В красном углу висит у Анны Васильевны фотография – Таня, Николай (зять, значит) и Иришка за столом пьют чай с бабушкиным вареньем (написано на обороте снимка). Так тепло становилось ей, когда глядела она на эту фотографию, что слезы подступали к глазам. Скучала она по ним. А пока за неимением лучшего оставались Анне Васильевне для заботы бессловесный столетник да коридорная Машка, иногда остававшаяся у нее на ночь.
Дом грустно скрипнул деревянной дверью, обитой изнутри клеенкой, что вела из общего коридора в квартиру номер один. Он-то помнил Анну Васильевну молодой женщиной и мужа ее, Ивана Дмитриевича, тоже помнил. Они так радовались отдельной квартире, полученной ими от металлургического завода! С их приездом дом переживал вторую молодость: на кухонном окне появились пестрые ситцевые занавески, в палисадничке возле крыльца – ромашки, а во дворе деревянный столик и скамейки, за которыми теплыми летними вечерами собирались все жильцы. Из распахнутого окна пели про снег, который кружится и летает, а во дворе белыми хлопьями парил тополиный пух. Помнил дом и маленькую Таню, игравшую с соседними ребятами в прятки. Чаще всего она пряталась за входной дверью, в летнее время распахнутой настежь и привязанной к стене коричневым шнурком, так что между дверью и стеной образовывалась небольшая ниша, снаружи надежно скрытая от взглядов выступающей вперед верандой. Дом никому не выдавал этого ее убежища, потом здесь же прятался Санька, сейчас вот – Митька, а до нее Света, Толя и Ростик. Дом знал, что и Таня тоже это помнила.
За три тысячи километров в большом городе стояла ночь. Впрочем, на улице было светло от сотен фонарей. Женщина прижималась горячим лбом к холодному стеклу и смотрела на широкий проспект, куда выходили окна их квартиры. Сегодня ей снова приснился их старый дом: деревянные стойки с натянутыми бельевыми веревками, на которых полощутся на ветру простыни, она с портфелем в руке кружится в центре двора на одной ножке, запрокинув голову и глядя в серое преддождевое небо. Дождь уже начинает капать, и она языком ловит его капельки, ожидая, что вот-вот из форточки послышится мамин голос: «Таня, ты что простыть хочешь? А ну быстро домой!» Этот сон снился ей уже третью неделю. Несколько дней назад она рассказала о нем Коле, а вчера он, придя с работы, выложил на стол три билета со словами: «Поехали, иначе ты никогда не соберешься». В эти новогодние праздники она будет дома. Господи, как же хорошо!
В четвертой квартире, вход в которую располагался на площадке, куда вела небольшая деревянная лестница с резными перилами, жил молодой парень. Вообще, жить в такой особенной квартире должен был особенный человек. Особенной квартира была не только из-за своего расположения, походившего на расположение капитанской каюты на корабле, куда, чтобы в нее попасть, тоже нужно было преодолеть несколько ступенек. И не потому, что стена напротив окна была сплошь увешана картинками на морскую тему. И не потому, что в старинном шкафу, притулившемся возле печки, стояла модель настоящего парусного корабля, паруса которого чуть потемнели от времени. Нет, все это было вполне объяснимо.
Прежним жильцом четвертой квартиры был бывший моряк, называемый соседями Капитаном (хотя достоверно было известно, что он никогда им не был). Оказался он здесь по печальным обстоятельствам: дети выросли и как-то сами собой поделили родительскую квартиру, из которой Капитану досталась комната с крохотной отгороженной кухонькой в старом доме на выселках. Вместе с Капитаном в комнате и оказались морские пейзажики, парусный корабль, для сохранности запертый в шкаф, пружинная кровать, которая по ночам гудела, как ветер гудит в печной трубе (а Капитан говорил, что так гудит приближающаяся буря), и флюгер, собственноручно установленный новым жильцом на крышу дома. Только и флюгер был особенным – он никогда не определял направление ветра, упрямо уставясь на северо-восток.
Жил Капитан тихо, трубку по обычаю своих собратьев не курил, может, потому, что не был он настоящим капитаном, а от прозвища нужные привычки не появляются, а может, потому, что мешала грудная жаба, засевшая в груди, во время приступов которой пружины кровати вздыхали еще более протяжно и гулко, и звук этот доносился по общему коридору до самой входной двери. Как жил – так и умер, тихо и незаметно. Но похороны были громкие, даже с оркестром: Капитан все же занимал некогда весьма высокий пост. Дети его даже попрощаться с отцом в последний раз не пришли, хотя Анна Васильевна утверждала, что стоял в отдалении от процессии какой-то мужчина, очень уж похожий на Капитана, стоял и держал за руку мальчика лет десяти, но подойти ни тот, ни другой так и не решились.
С тех пор комната стояла пустая, оставшиеся жильцы приглядывали за ней, время от времени стирая пыль со старого шкафа да подметая вытершиеся от времени половицы. Только флюгер с крыши исчез вместе с Капитаном. Мистически настроенные соседи видели в этом некую связь, а Анна Васильевна в пропаже флюгера винила местного старателя Гришку, который тащил цветной металл отовсюду, вне зависимости от того плохо или хорошо тот лежал. А квартира эта, номер четыре, была все же особенной. Правда, об этом никто, кроме самого дома, не догадывался.
Через несколько лет после смерти Капитана, буквально в прошлом году, поселили в эту комнату молодого парня. Комната осталась государственной, и вот теперь досталась бывшему детдомовцу Пашке. Рад он ей был несказанно – отдельная жилплощадь, ну и пусть, что удобства в коридоре, зато под ногами никто не мешается. С соседями Пашка быстро нашел общий язык: Анна Васильевна по доброте душевной все пыталась его подкармливать, с Митькой они вместе мастерили бумажные кораблики, когда Наталья задерживалась на работе, и только Елена из второй квартиры при встрече с ним почему-то отводила в сторону глаза, и Пашка был готов поспорить на что угодно, что в глазах этих жила затаенная боль.
Работал Пашка на местном заводе грузчиком, только туда и взяли его после детдома. И была, конечно, у Пашки мечта. Ведь не случайно, нет, не случайно, поселился он именно в капитанской квартире. Пашка мечтал быть моряком. И вовсе не в погоне за длинным рублем, как многие из его благополучных сверстников, с которыми он столкнулся при поступлении в мореходку. Пашку привлекало само море, хоть он и видел его только на картинках, да в описаниях приключенческих романов, имевшихся в детдомовской библиотеке. Иногда он жалел, что опоздал родиться, насколько было бы легче в веке 18 или 19 – устройся юнгой на какой-нибудь корабль, да и плавай себе. Ему для этого даже из дома не пришлось бы сбегать. Не было у него дома.
А сейчас нужно было учиться. Да Пашка бы и рад, только где? После выпуска поехал он в ближайший город, где было мореходное училище (он еще никак не мог понять – зачем в городе, откуда до ближайшего моря никак не меньше тысячи километров, морское училище?). Так ему уже при подаче документов сказали, куда ты лезешь, морда детдомовская? И никакие хваленые льготы не помогли. Пашку тогда так взбесили слова холеного офицерика, дескать, потомок проститутки и алкаша, а туда же – о море мечтает, что он, нарушив всяческую субординацию, разбил ему нос. На что офицерик, даже не попытавшись дать сдачи, сказал, что следующая их встреча будет в колонии, куда он приедет посмотреть, как Пашка рукавицы шьет. Ему, мол, это привычно. В ту же ночь Пашка уехал домой, поняв, что его мечта о море, скорее всего, так и останется мечтой.
Он пробовал о ней забыть, но она возвращалась – то волной, плеснувшейся на стенной картине, то хлопнувшим парусом корабля в шкафу, то взметнувшимися в приветствии семафорными флажками, повешенными им для Митькиной забавы на бельевой веревке. От того и становился Пашка с каждым днем все грустней, а вчера, разгребая снег, к главному входу, вдруг сорвался с места, откинул лопату, оборвал с веревки флажки и бросил их в снег… Они весь день и лежали там, вздрагивая от ветра, пока начавшийся к вечеру снегопад не засыпал их.
А ночью Пашка никак не мог уснуть, ворочаясь на продавленной железной кровати, и пружины под ним пели гулко и протяжно, совсем как ветер в парусах. Уже под утро вышел он во двор, откопал из-под снега флажки, повесил их на прежнее место, а после, отогревая застывшие пальцы возле печки, смотрел в окно, как они трепещут, обещая добрый путь. И не знал Пашка, что через два дня найдет в почтовом ящике письмо из далекого северного города с извещением, что его запрос на поступление в Северное мореходное училище удовлетворен ввиду многих обстоятельств, но в большей степени благодаря его настойчивости и желанию учиться. Не знает Пашка, потому что не посылал он никакого запроса, наученный горьким опытом. Но дом не зря называл четвертую квартиру особенной. В ней исполнялись особенные мечты особенных людей.
Елена возвращалась с работы. По обыкновению зашла в магазин, хотя намерения покупать что-то к празднику у нее не было. И настроения праздничного тоже не было. Она даже с некоторым недоумением прислушивалась к окружающим разговорам о рецептах праздничных салатов, выборе нарядов, покупке подарков. А ведь когда-то Новый год был самым любимым ее праздником. С ним непременно приходило ощущение волшебства и того, что в новом году все будет по-новому, совсем иначе, чем в старом. Но перемен все не было, и, в конце концов, она перестала надеяться. Казалось бы, давно пора повзрослеть и осознать, что загаданные желания имеют свойство не сбываться. Вообще, откуда у нее эта вера в чудо? Ее воспитывали еще в том обществе, где каноном было утверждение, что человек – кузнец своего счастья. Стоит только захотеть, и все зависит от него. А вот не все…
Разве так многого она хочет? Почему именно ей не выпало счастье быть матерью? Ведь и жили они с мужем хорошо, ладно, и квартира, какая-никакая, но отдельная, была. Сначала думали – рано, успеется, а когда спохватились – оказалось, поздно. Это была одна из тех редких ситуаций, когда никто не виноват. Врачи лишь разводили руками и говорили про несовместимость. Скажете, есть и другие способы? Есть, но на измену она никогда бы не решилась, суррогатное материнство в их городке еще считалось дикостью (мыслимо ли – продать своего ребенка?), а ЭКО делали только в областном центре, где оно стоило бешеных денег. Они с мужем уже два года стояли в списке приемных родителей в районном Доме ребенка, но счастливая очередь все никак не хотела приближаться: находились соискатели либо более обеспеченные, либо с более весомыми связями. И надежда таяла с каждым месяцем: ей ведь уже 39, а Алексею весной стукнет 43.
С такими мыслями Елена и не заметила, как дошла до дома, и опомнилась, уже только достав из кармана пальто ключ и открывая дверь второй квартиры. Странно, но Алексея еще не было дома. Наверное, опоздал на пятичасовую электричку, успокоила себя женщина, и пошла греть суп, ожидая мужа с работы.
Алексей и в самом деле опоздал на привычную электричку и теперь приплясывал на перроне в ожидании следующей. Через десять минут прибывал сибирский экспресс с пятиминутной стоянкой в Речном, и местные торговцы уже активизировались, доставая напитки и выпечку.
- Ах, ты ж, тварь! – донеслось от одного из лотков, - Куда руки тянешь? А вот я тебе! Положь, говорю, на место пирог, вас тут шастает как собак нерезаных, я что всех кормить обязана?!
Алексей обернулся. По перрону бежала огромная баба в сером ватнике, серой же пуховой шали и валенках. Баба, несмотря на свои внушительные габариты, показывала недюжинную прыть. От нее, зигзагами как заяц, удирал мальчонка лет шести на вид, на ходу запихивая в рот краденый пирог. Баба меж тем его настигала, выдыхая клубы пара не хуже заправского паровоза. Чувствуя, что от погони ему не уйти, мальчишка испуганно озирался по сторонам в поисках убежища, и хотел уже нырнуть под готовый тронуться с места товарняк, освобождавший первый путь подходящему экспрессу. Алексей едва успел схватить его за рукав форменной железнодорожной тужурки, заменявшей мальцу зимнюю одежду.
- Эй, малый, стой! Что ж ты под колеса бросаешься?! Совсем очумел? Умереть ты и голодным мог! – со смешком сказал он.
Тетка тем временем схватила мальчика за второй рукав и теперь, чуть отдышавшись, снова верещала: «А вот я тебе сейчас!», готовясь отвесить ребенку подзатыльник. Рука у нее под стать всем размерам была что лопата, и малый от страха так вжал голову в плечи, что из воротника торчала только макушка шапки. Алексей перехватил теткину руку. Зло взглянув на нее, он достал из кармана и кинул тетке десятку: «На, не ори! Из-за пирога не обеднеешь!»
Тетка весь свой гнев немедленно обратила на мужчину:
- Защитничек выискался! Что мне теперь – каждого бездомного щенка прикармливать? Облагодетельствовал! Что ты мне десятку суешь? Он же пирог с мясом стащил! Знал, что в рот тянуть, паскуда!
Алексей молча вынул из кармана проездные пятьдесят рублей, сунул тетке в меховую рукавицу и пошел к скамейкам, видневшимся в дальнем конце перрона. В правой руке он продолжал сжимать рукав мальчишкиной тужурки. Сев на скамейку он сдвинул с его лица налезшую на глаза шапку. Мальчонка смотрел на него по-звериному настороженно.
- Ну как звать-то тебя, герой? Ты что ж это не знаешь, что воровать нельзя?
- Я… Есть очень хотелось… Дяденька, только не бейте!
Замурзанное личико сморщилось, высвободив руку, мальчонка рукавом вытер нос.
- Звать-то тебя как?
- Юлькой…
Елена уже два часа металась по дому, не зная, то ли в скорую звонить, то ли в милицию. Ночь на дворе, а Алексея еще нет, и мобильный не отвечает. Боже мой, неужели что-то случилось? Только бы жив, только бы жив, больше ей ничего не надо!
Хлопнула входная дверь. Лена выскочила в коридор:
- Леша, ты? Почему не позвонил? Я же извелась уже!
Муж, открыв входную дверь, тянул через порог кого-то за руку:
- Ну что ж ты, Юлька, заходи! Здесь тебя никто не обидит…
***
Ну вот, кажется, и все. Подарки розданы, можно со спокойной душой встречать праздник. Все-таки это был хороший год! Дом тихонько вздохнул и счастливо зазвенел всеми стеклами.
-
-
19.03.2010 в 15:18-
-
19.03.2010 в 15:20