Всем любви
ЯНТАРНАЯ СКАЗКА
Эдуардас Межелайтис (поэт, лауреат Ленинской премии)
Старая, пожелтевшая ученическая тетрадь. Читаю написанные еще не установившимся, полудетским почерком строки: "...Вошла в класс фея — невысокая, хрупкая, задумчивая, с печальною улыбкой на устах... Такими, верно, и бывают добрые волшебницы туманных литовских приречий. Смотрят на нас глубокие,
прозрачные очи цвета темного янтаря, омытого и отшлифованного морской волной. И нежный овал лица ее, освещенного солнцем, и пряди волос, казалось, тоже отлиты из янтаря. И прекрасные ее руки, державшие в тонких, точеных пальцах классный журнал, словно янтарные, просвечивали на солнце... И даже переливающееся зеленоватыми тонами моря простенькое ее клетчатое платье, на которое падали солнечные блики, было похоже на янтарную инкрустацию. Нет. нет! Это не речная фея — это морская богиня Юрате, владычица седой Балтики! К нам на урок явилась литовская Афродита. увлекшая когда-то в свой подводный янтарный дворец несчастного рыбака Каститиса.
Но вот заговорила новая учительница, и почудилось, что не слова, а мелкие янтарики срываются с ее губ. И в классе вдруг стало светлее... Тихо-тихо кругом, и слышится только чуть приглушенный, иа нежные звоны серебристых струн арфы похожий, печальный, трогательный голос владычицы сказочной янтарной страны: "Садитесь, янтарьки! Я буду учить вас. Имя мое — Саломея Нерис. Начнем урок... Я расскажу вам сказку..."
Она приоткрыла ворота своего янтарного замка и впустила нас в Сказку... Я был счастлив, что бесконечна эта сказка, что будет она, казалось мне, подлиннее жизни. Блуждал я по ее нескончаемым анфиладам, и вели меня вперед, звучали вокруг янтарные фразы моей учительницы... И долго длилось это счастье...
...И вот я снова встретил ее, читаю в своих дневниках военной поры. Стонет истязаемая земля... Сурово грохочет угрюмое небо монотонными громами орудия... Передний край. Там, совсем близко, — враги, а тут хрупкая, слабая женщина читает солдатам свои стихи. А потом я читаю — свои... И долго бродим мы по искалеченному снарядами березняку и говорим, говорим... Учительница спросила меня, давно ли пишу я стихи. Я покраснел. Неловко как-то признаться, что еще иа школьной скамье начал я марать бумагу... "Так давно пишешь,—скажет она.—и еще ничего путного не сделал..."
Скрывая свою неуверенность, я попытался увести в сторону наш разговор, спросил, не помнит ли она, как однажды на уроке бранила меня за какие-то проделки. "Бранила? Не помню". И я напомнил... Как же смеялась моя учительница...
— Так это ты рисовал на доске карикатуры на своих врагов? Помню еще, как, пряча книгу под картой, читал ты на уроках стихи... И сам уже сочинял их?
Я кивнул, не смея поднять глаза.
— Жаль, что я не успела тогда наказать тебя! Но это не поздно сделать и сейчас...
И, не обращая внимания на мое смущение, великая литовская поэтесса распорядилась: "Как только вернемся с фронта, ты немедленно принесешь мне все свои стихи. Пора издать первую книжку!"
О, это было суровое наказание: сочинять стихи не так уж трудно, но отдать их на чужой суд — господи, как это страшно! И все-таки в один из трудных военных дней постучался я в дверь ее комнаты...
Первое, что услышал я за дверью, был веселый детский голосок. Кричал и смеялся маленький сын Саломеи — Баланделис, как называла она его. Ба-ланделис по-русски значит — Голубок... Бедная пичуга, подумал я, нелегко голубю в военную годину... Но весело и беззаботно ворковал Баланделис под материнским крылом... И как же обрадовался он нескладному худому солдату. когда вошел я в комнату... Сделал вокруг меня несколько витков и преспокойно уселся на мои колени... Из пластилина лепили мы вместе маленьких человечков и уже вдвоем весело кричали и смеялись, совсем забыв, что мы не в лесу и не одни. А Сказка моего отрочества смотрела на нас яркими янтарными глазами и улыбалась ласковой материнской улыбкой... Гордость моего народа, литовский соловей, любимая моя учительница, друг и советчик... Нежной и светлой была ее улыбка, как ясный солнечный закат на родной Балтике...
...И вот нет больше нашего соловья... Нет больше учительницы... Трудно, бесконечно трудно было прощаться с ней... Каунас. -Улица Донелайтиса. Словно выстроившись для траурного шествия, стояли два ряда могучих каштанов, держа в зеленых подсвечниках ветвей горящие свечи белых цветов. Здание библиотеки утопало в цветах и в море печальных, торжественных, героических и разрывающих сердце мелодий... Шопен, Бах, Бетховен, Григ...
...Прощание окончено. Янтарный челн с бесценным грузом должен отплыть в вечность... И тут вдруг потемнело небо, раскачивая ветви, прокатился над городом порыв ураганного ветра.
Гроза родила поэтессу, которой суждено было сложить гимн стихийной силе бури... Миновала буря, и угасла, как свеча, поэтесса, отдав борьбе и свету все свои душевные силы... В час прощания, в час расставания над взлелеянным ею в поэтических снах "белым городом" собрались все стихийные силы природы — громами и молниями отдать ей траурный салют. Так на фронте провожали в последний путь погибшего героя... Встала в почетном карауле над городом гроза, подавила рыдание, простилась с покойной и, расправив черные свои крылья, полетела дальше — вестницей трагической печали... И тогда звонче затрепетали протянутые к земле струны солнечных лучей, розовым засияла черепица крыщ... Таяли свечи каштанов — падали на землю звонкие капли. И в душе моей на короткий миг зазвучали стихи Саломеи — другие стихи, не грозовые, не буревые, а солнечные, ясные, прозрачные, исполненные женственности и покоя...
...Похоронили... Предали земле... Вернулся я на свою улицу Кранто, в пустой теперь родительский дом, заперся там и действительно остался один-оди-нешенек... В былые годы здесь, в этой вот светелке, готовил я заданные мне Саломеей уроки, здесь зачитывался ее стихами... В маленькое окошко заглядывали ветви березы, а я читал, пел, пил ее строки и не мог утолить жажды... Некогда здесь же и сам я начал облекать свои незрелые мысли, сердечную боль и предчувствия в рифмованные строки...
Долго, горько плакал я в ту ночь, как, верно, никогда не плакал за всю предыдущую жизнь...
Эдуардас Межелайтис (поэт, лауреат Ленинской премии)
Старая, пожелтевшая ученическая тетрадь. Читаю написанные еще не установившимся, полудетским почерком строки: "...Вошла в класс фея — невысокая, хрупкая, задумчивая, с печальною улыбкой на устах... Такими, верно, и бывают добрые волшебницы туманных литовских приречий. Смотрят на нас глубокие,
прозрачные очи цвета темного янтаря, омытого и отшлифованного морской волной. И нежный овал лица ее, освещенного солнцем, и пряди волос, казалось, тоже отлиты из янтаря. И прекрасные ее руки, державшие в тонких, точеных пальцах классный журнал, словно янтарные, просвечивали на солнце... И даже переливающееся зеленоватыми тонами моря простенькое ее клетчатое платье, на которое падали солнечные блики, было похоже на янтарную инкрустацию. Нет. нет! Это не речная фея — это морская богиня Юрате, владычица седой Балтики! К нам на урок явилась литовская Афродита. увлекшая когда-то в свой подводный янтарный дворец несчастного рыбака Каститиса.
Но вот заговорила новая учительница, и почудилось, что не слова, а мелкие янтарики срываются с ее губ. И в классе вдруг стало светлее... Тихо-тихо кругом, и слышится только чуть приглушенный, иа нежные звоны серебристых струн арфы похожий, печальный, трогательный голос владычицы сказочной янтарной страны: "Садитесь, янтарьки! Я буду учить вас. Имя мое — Саломея Нерис. Начнем урок... Я расскажу вам сказку..."
Она приоткрыла ворота своего янтарного замка и впустила нас в Сказку... Я был счастлив, что бесконечна эта сказка, что будет она, казалось мне, подлиннее жизни. Блуждал я по ее нескончаемым анфиладам, и вели меня вперед, звучали вокруг янтарные фразы моей учительницы... И долго длилось это счастье...
...И вот я снова встретил ее, читаю в своих дневниках военной поры. Стонет истязаемая земля... Сурово грохочет угрюмое небо монотонными громами орудия... Передний край. Там, совсем близко, — враги, а тут хрупкая, слабая женщина читает солдатам свои стихи. А потом я читаю — свои... И долго бродим мы по искалеченному снарядами березняку и говорим, говорим... Учительница спросила меня, давно ли пишу я стихи. Я покраснел. Неловко как-то признаться, что еще иа школьной скамье начал я марать бумагу... "Так давно пишешь,—скажет она.—и еще ничего путного не сделал..."
Скрывая свою неуверенность, я попытался увести в сторону наш разговор, спросил, не помнит ли она, как однажды на уроке бранила меня за какие-то проделки. "Бранила? Не помню". И я напомнил... Как же смеялась моя учительница...
— Так это ты рисовал на доске карикатуры на своих врагов? Помню еще, как, пряча книгу под картой, читал ты на уроках стихи... И сам уже сочинял их?
Я кивнул, не смея поднять глаза.
— Жаль, что я не успела тогда наказать тебя! Но это не поздно сделать и сейчас...
И, не обращая внимания на мое смущение, великая литовская поэтесса распорядилась: "Как только вернемся с фронта, ты немедленно принесешь мне все свои стихи. Пора издать первую книжку!"
О, это было суровое наказание: сочинять стихи не так уж трудно, но отдать их на чужой суд — господи, как это страшно! И все-таки в один из трудных военных дней постучался я в дверь ее комнаты...
Первое, что услышал я за дверью, был веселый детский голосок. Кричал и смеялся маленький сын Саломеи — Баланделис, как называла она его. Ба-ланделис по-русски значит — Голубок... Бедная пичуга, подумал я, нелегко голубю в военную годину... Но весело и беззаботно ворковал Баланделис под материнским крылом... И как же обрадовался он нескладному худому солдату. когда вошел я в комнату... Сделал вокруг меня несколько витков и преспокойно уселся на мои колени... Из пластилина лепили мы вместе маленьких человечков и уже вдвоем весело кричали и смеялись, совсем забыв, что мы не в лесу и не одни. А Сказка моего отрочества смотрела на нас яркими янтарными глазами и улыбалась ласковой материнской улыбкой... Гордость моего народа, литовский соловей, любимая моя учительница, друг и советчик... Нежной и светлой была ее улыбка, как ясный солнечный закат на родной Балтике...
...И вот нет больше нашего соловья... Нет больше учительницы... Трудно, бесконечно трудно было прощаться с ней... Каунас. -Улица Донелайтиса. Словно выстроившись для траурного шествия, стояли два ряда могучих каштанов, держа в зеленых подсвечниках ветвей горящие свечи белых цветов. Здание библиотеки утопало в цветах и в море печальных, торжественных, героических и разрывающих сердце мелодий... Шопен, Бах, Бетховен, Григ...
...Прощание окончено. Янтарный челн с бесценным грузом должен отплыть в вечность... И тут вдруг потемнело небо, раскачивая ветви, прокатился над городом порыв ураганного ветра.
Гроза родила поэтессу, которой суждено было сложить гимн стихийной силе бури... Миновала буря, и угасла, как свеча, поэтесса, отдав борьбе и свету все свои душевные силы... В час прощания, в час расставания над взлелеянным ею в поэтических снах "белым городом" собрались все стихийные силы природы — громами и молниями отдать ей траурный салют. Так на фронте провожали в последний путь погибшего героя... Встала в почетном карауле над городом гроза, подавила рыдание, простилась с покойной и, расправив черные свои крылья, полетела дальше — вестницей трагической печали... И тогда звонче затрепетали протянутые к земле струны солнечных лучей, розовым засияла черепица крыщ... Таяли свечи каштанов — падали на землю звонкие капли. И в душе моей на короткий миг зазвучали стихи Саломеи — другие стихи, не грозовые, не буревые, а солнечные, ясные, прозрачные, исполненные женственности и покоя...
...Похоронили... Предали земле... Вернулся я на свою улицу Кранто, в пустой теперь родительский дом, заперся там и действительно остался один-оди-нешенек... В былые годы здесь, в этой вот светелке, готовил я заданные мне Саломеей уроки, здесь зачитывался ее стихами... В маленькое окошко заглядывали ветви березы, а я читал, пел, пил ее строки и не мог утолить жажды... Некогда здесь же и сам я начал облекать свои незрелые мысли, сердечную боль и предчувствия в рифмованные строки...
Долго, горько плакал я в ту ночь, как, верно, никогда не плакал за всю предыдущую жизнь...